А.Ф. Петрушевский. Генералиссимус князь Суворов. Глава 8. В Астрахани, на Кубани и в Кременчуге, 1780-1787.
С.-Петербург, типография М.М. Стасюлевича, Вас. Остр., 2 лин.7. 1884
Угодничество Суворова перед Потемкиным; назначение в Астрахань; бездействие и скука; влияние мелочной среды; доносы и пасквили; первые неудовольствия на Потемкина; перевод в Казанскую дивизию, а оттуда на Кубань. — Приведение Ногайцев к присяге; наружный успех; переселение их на Урал; бунт и бегство за Кубань. — Жизнь на линии: отношения к Ногайцам; Муса-бей. — Перевод Суворова во Владимирскую дивизию и потом в Кременчуг; производство в генерал-аншефы. — Характеристика Потемкина. — Путешествие Екатерины по России; появление Суворова в свите Государыни; странности его; смотр в Кременчуге; маневры под Полтавой
Получив в командование Малороссийскую дивизию, Суворов продолжал жить в Полтаве, вместе со своим семейством. Будучи по-видимому доволен своим настоящим положением, он не заявлял Потемкину ни претензий, ни желаний, и хотя поддерживал по-прежнему с ним переписку, но предметом её было преимущественно рекомендование вниманию всесильного князя разных лиц за их службу в Крыму. Тут высказывался начальник, который воздает достойному достойное, Если в письмах к Потемкину о самом себе, Суворов обыкновенно прибегал к изысканным выражениям, дутым комплиментам и льстивому тону, то те же самые средства он употреблял и на пользу своих подчиненных. Так, в одном из подобных писем читаем: «вашей светлости дело — сооружать людям благодействие, возводить и восставлять нища и убога и соделывать благополучие ищущему вашей милости, в чем опыты великих щедрот, сияющих повсеместно к неувядаемой славе, истину сию доказывают».
Зимою, в ноябре или декабре, Суворова потребовали в Петербург. Государыня приняла его очень благосклонно и оказала ему особенный знак внимания, пожаловав 24 декабря бриллиантовую звезду ордена св. Александра Невского со своей собственной одежды. Ему было объяснено, какое именно поручение на него возлагается, дан секретный собственноручный ордер Потемкина и инструкция. Суворов отправился через Москву и Полтаву в Астрахань, довольный и приемом и поручением, что просвечивает в следующих словах его письма: «к повеленному вашею светлостью мне предмету спеша не в возвращение, но в продолжение сих известных вам ко мне ваших высоких милостей и покровительства, на остающее течение службы и жизни моей себя поручаю с глубочайшим почитанием» 1.
Тогдашняя ост-индская война между Англичанами и Французами производила невыгодное влияние на морскую торговлю Индии. Многие крупные торговцы стали искать для своих операций сухопутного направления, чрез Персию и Каспийское море. Обстоятельство это обратило на себя внимание Русской Императрицы. Если бы первоначальную, случайную и по-видимому трудноисполнимую мысль удалось поддержать, содействуя её осуществлению всеми зависящими от России средствами, то знатная часть индийской торговли направилась бы к нашим границам. Но для этого требовалось прежде всего устранить препятствия, заключавшиеся в тогдашнем состоянии прикаспийского края. Лишь небольшая часть каспийского прибрежья принадлежала России; юг находился во владении Персии, терзаемой смутами и междуусобиями. Приходилось прибегнуть отчасти к мыслям и предположениям Петра Великого, распространить наши пределы на счет Персии, завладеть на юге надежным пунктом для склада товаров и проч. Только исполнение такого подготовительного плана расчищало путь к конечной цели направлению ост-индской торговли по внутреннему водному пути к Петербургу.
Для разъяснения обстоятельств дела и исполнения вступительной части проекта, если это окажется возможным, и был послан Суворов. В ордере Потемкина от 11 января 1780 года прямо сказано, что «усердная служба, искусство военное и успехи, всегда приобретаемые», побудили назначить именно Суворова. Целью действий выставлено обеспечение коммерции безопасным пристанищем; поводом и средством — усмирение оружием прибрежных ханов персидских, вследствие часто повторяемых ими дерзостей. приказано между прочим осмотреть флотилию и осведомиться о дорогах 2.
По обыкновению Суворов принялся за дело вплотную и в конце февраля уже просил Потемкина о переводе в военную службу одного из знатоков азиатских языков и местных обстоятельств. Скоро однако же оказалось, что в данном ему поручении не было ничего живого: проект отвлечения ост-индской торговли на новый путь не прививался под влиянием колеблющихся обстоятельств, а потом и совсем был брошен, так как английские дела в Индии приняли лучший оборот и Англичанам удалось обеспечить за бенгальскою торговлею прежний её путь. Суворову приходилось заниматься переливанием из пустого в порожнее, т.е. находиться в положении, тягостнее безделья. «Свеженькая работа», о которой он мечтал в Крыму, оказалась гораздо скучнее и унылее прежней, и Крым представлялся блестящей ареной сравнительно с Астраханью.
Так прошло два года. За неимением серьезного дела, нашлись в пустой, бессодержательной жизни захолустья интересы мелкие; появились на Суворова пасквили и доносы, конечно вздорные, похожие скорее на простую сплетню. Они имеют однако свою особенность: по людям заурядным, но искусившимся, скользят почти бесследно, а человека из ряда вон, но не обстрелянного, жалят чувствительно. Суворов принадлежал к последним; булавочные уколы его раздражали, развивали мелкие инстинкты, и болото засасывало. Праздность и скука делали свое дело.
По словам Суворова, на него под именем Фехт-Али-хана сложили пасквиль трое: сибиряк, армянин и татарин, которых он и называет «триумвиратом». Сплетня касается преимущественно предшествовавшего его пребывания в Крыму. Посылая пасквиль Потемкину, Суворов объясняет некоторые его места так: «Будто бы я хвастал, что тот я герой, что идет завоевать Персию». — Я только хвастаю, что близко 40 лет служу непорочно. — «Повещал хана (с корыстною целью) о контрибуциях». — Просил у вашей светлости денег, счелся с моими доходами, ныне они мне не падобны, ни детям моим. — «Требовал у хана, стыдно сказать, красавиц». — Кроме брачного я не разумею, чего ради посему столько много вступаюся за мою честь. — «Персидских аргамаков». — Я езжу на подъемных. — «Лучших уборов». — Ящика для них нет. — «Драгоценностей». — У меня множество бриллиантов из высочайших в свете ручек. — «Индийских тканей». — Я право не знал, есть ли там они. — В настроении глубоко оскорбленного, Суворов просит наказания клеветников и заключает свое послание торжественным обращением к правосудию и добродетелям князя, как будто дело идет о предмете Бог знает какой важности. Не довольствуясь этим, он трогательно пишет немного спустя к Потемкинскому секретарю Турчанинову, прося ответа; «почтенный друг, уделите у себя времени пол-четверти часа, переселитесь мысленно на мое удаление; все лестные мне метеоры исчезнут, одно уныние есть питанием моей души. Скончался здесь философ H. С. Долгорукий; лишен я в нем того, кто наилучшее утешение мне в моей грусти подавал» 3.
Неизвестно, были ли ответы и в чем они состояли. Вероятно, Турчанинов постарался убедить Суворова, что он обращает внимание на пустяки; только едва ли убедил. Спустя несколько месяцев, один из петербургских знакомцев и доверенных лиц Суворова извещает его «с вернейшею оказией», что один из дербентских армян подал Государыне жалобу на одного из упомянутых триумвиров и обещает подробно о последующем известить. До такой степени Суворов был чувствителен к вздорным и пошлым сплетням 2.
К концу 1781 года он стал еще впечатлительнее. В ноябре пишет он записку в роде письма, неизвестно к кому, вероятно к Турчанинову, хотя обращается вообще к «друзьям» своим. По его словам, Войнович (начальник флотилии] хвастает, что у него 40000 человек и что он отопрет опочивальню царь-девицы, а Пиерри (командир Астраханского полка), смекающий, что своя рубашка ближе к телу, ждет от Войновича на свою долю Японского ханства. У губернатора (генерал-поручика Якоби) Пиерри директор театра, ученый шут и инструмент; атаковали они вдвоем Суворова аргументами из алгебры, что всякий прапорщик его умнее; Суворов пропел ученому (Пиерри) стихи из декалога, которые у неученого (Якоби) застряли в носу. Был где-то обед в Михайлов день (Суворов обедал всегда рано); лишь в 4 часа пополудни загремела карета вице-ре (губернатора); Пиерри грянул ему полный поход, которым не удостоил Суворова, Гостей и Суворова так подвело от голода, что велел он велегласно раньше времени подавать на стол. Подали все застылое, переспелое, подправное; стало ему от такой еды нездоровиться, и он публично дал доктору щупать пульс, объяснив, что со времен А.П. Бестужева так поздно разве когда ужинал. Вице-ре был великодушен, его могущество обеспокоилось и рано ретировалось. К вице-ре приходится в торжественные дни ездить на поклон, по воскресеньям на куртаги; не поедешь, гнев достигнет до апартаментов Потемкина, «Варюша (Барвара Ивановна, жена Суворова) за 12 губернаторских визитов не смилостивлена ею ни одним, перестали они говорить между собою и кланяться». Негодуя на все это и подобное, Суворов полагает, что лучше бы ему в собрания не ездить, но не считает возможным вести среди многолюдного города жизнь Тимона-мизантропа. Он признает для себя унизительными подобные отношения к губернатору: «он хозяин, т.е. эконом, но и я здесь почти два года не гость и блюдолиз, и он мне никак не господин… Астрахань в Москву или Петербург не переименована, да и там не достоин бы я был великой Монархини, если бы пренебрежение сносил». Впервые выражает дальше Суворов свое неудовольствие на Потемкина; излагает предположение, что от Потемкина все зло и исходит; называет свое пребывание в Астрахани ссылкой; говорит, что оставить службу рад бы, да грех, потому что на дело еще годен. Опасается, что его оклевещут и обнесут в Петербурге, ибо «великие приключения происходят от малых причин… Право не знаю за собой греха, достойного наказания; разве только, что мне поздно мыслить как придворным». Не довольствуясь замечаниями оборонительного свойства, он сам вдается в сплетню, рассказывает, что такой-то хочет заключить его на север, где Люцифер обладает; другой ревнует его к одной даме, которой он, Суворов, сделал комплимент в церкви; третий, герой астраханских красавиц, бросился в воду вниз головой и т. п. Мелкая среда очевидно подвела его под общий уровень, но он чувствует тягость, ненормальность своего положения и в заключение с неподдельной скорбью говорит; «Боже мой, долго ли же меня в таком тиранстве томить!» 2.
Положение Суворова действительно было довольно странное и, для такого человека как он, тягостное. Губернатор не был ему подчинен, каспийская флотилия также; надежды на экспедицию’ не придвигались, а уходили. Впоследствии, в Финляндии, он правда вспоминал, что 10 лет не проводил время так весело, как в Астрахани; но таково уже розовое свойство воспоминаний, а находясь в Астрахани, он ощущал только томление и тоску. Желая вырваться оттуда, он еще в половине 1781 года просил у Потемкина дозволения приехать в Петербург. Дозволили, но на самое короткое время, так как он нужен в Астрахани. Суворов успокоился от одной мысли, что стало быть дело впереди, не поехал в Петербург и донес, что иной надобности в Петербурге не имел, как разъяснить свое положение, ибо другой год без занятий, в распоряжениях по экспедиции Войновича (изменнически захваченного в плен у персидских берегов) не участвовал и полагал, нет ли на него какого неудовольствия 4.
Дело однако не являлось, томление усиливалось и терпение Суворова наконец лопнуло: в конце 1781 года он уже прямо просит перемещения. Считаясь по спискам в Казанской дивизии, он предвидит свою туда отправку и старается от такого назначения отделаться, приводя в резон, что в состав этой дивизии входят всего два полка. Если же это неизбежно, пишет Суворов, то нельзя ли подчинить ему и Оренбургский корпус; в таком случае он будет жить в Симбирске, подручно обеим местам. Больше всего он желал бы возвратиться в Полтаву, откуда был вызван два года назад в Астрахань. Сверстники его назначаются на генерал-губернаторские должности; большая бы милость была ему оказана подобным же назначением, если однако это не отвлечет его от военной службы. На случай неисполнения ни одного из его желаний, Суворов просит разрешения отлучиться в пензенские свои деревни или переместиться в Кизляр, откуда при надобности он может переезжать в Астрахань. Всю эту вереницу просьб он иллюстрирует описанием своего настоящего положения: «гордостью утесняем, живу в поношении» и т. под., и объясняет свою невольную навязчивость тем, что он обращался к нему, Потемкину, чрез посредство других лиц, но ему отвечали «или честным молчанием, или учтивым двоесловием» 4.
Декабря 31 последовал ордер Потемкина с указом военной коллегии. Так как обстоятельства приняли другой вид, и Суворову не нужно для порученного ему дела оставаться в Астрахани, то предписывается ему немедленно отправиться к Казанской дивизии и принять ее в свое начальствование. Таким образом ни одна из кучи его просьб не была в сущности исполнена 2.
Пребывание Суворова в Казани продолжалось всего несколько месяцев, и сведений за это время не сохранилось о нем никаких. В первой половине августа 1782 года прислан Суворову указ из военной коллегии об отправлении обоих его полков к Моздоку, а в конце того же месяца получен ордер — самому ехать немедленно к уроч. Кизикирменю, что у Днепра, и принять крымские войска от графа де Бальмена 5.
В Крыму брожение не прекращалось, поддерживаемое почти всеобщим неудовольствием, которое Порта в тайне продолжала распалять чрез своих эмиссаров, в надежде довести Татар до открытого восстания. Турки играли в руку России, ни мало того не подозревая. Метод приведения Крыма в необходимость отдаться России, проводимый пред тем Румянцевым по указаниям свыше, продолжал действовать и теперь под непосредственным руководством Потемкина. Чем крупнее возникали беспорядки, тем быстрее приближалась конечная цель.
Под влиянием турецких происков, многие из татарских старшин отказали хану Шагин-гирею в повиновении и избрали ханом старшего его брата, Батыр-гирея. Другой его брат, Арслан-гирей, прибыл с Кубани и пристал к новому хану; Шагин бежал из Крыма под покровительство Русских. Порта стала вооружаться и принимать угрожающее положение; но это не отдалило развязки. Русские войска вступили в Крым, в Тамань и в прикубанский край; смута в Крыму была подавлена скоро, и Шагин-гирей снова водворился в Бахчисарае. Батырь и Арслан-гирей были арестованы; зачинщик и глава восстания, Махмет-гирей, по приказанию хана побит каменьями и несколько других лиц казнено. Русские войска остались в Крыму, под предлогом отражения турецких посягательств, и уже его не покидали.
Суворов, призванный на замену графа де Бальмена, получил однако по прибытии на место другое назначение. Прежде всего он повидался с Потемкиным, по его приглашению, в Херсоне, и оттуда поехал в кр. св. Димитрия, у устьев Дона, для командования кубанским корпусом; потом, весною 1783 года, по вызову Потемкина снова ездил к нему в Херсон на совещание. Сформировалось 6 корпусов на пространстве от Молдавии до Кавказа; ими командовали Репнин, Салтыков, Текелли, сам Потемкин (крымским), Суворов (кубанским) и двоюродный брат князя Потемкина, Павел Потемкин.
Под командою Суворова состояло 12 батальонов, 20 эскадронов и 6 казачьих полков. Корпус его предназначался «как для ограждения собственных границ и установления между ногайскими ордами нового подданства, так и для произведения сильного удара на них, если В противиться стали и на закубанские орды при малейшем их колебании, дабы тех и других привесть на долгое время не в состоянии присоседиться к Туркам» 6. Суворов стал стягивать войска, чтобы сильно занять линию ейско-таманскую, особенно самый Ейск, свою главную квартиру. Когда Ейск был достаточно обеспечен, Суворов, исполняя программу, принятую при совещании с кн. Потемкиным, послал в ногайские орды приглашение на праздник но случаю своего прибытия. Собралось в степи под Ёйском до 3000 человек; Суворов, которого Ногайцы знали и помнили с 1778 года, принял их как старых знакомых, обошелся весьма дружелюбно и радушно, вел беседу, шутил и угостил на славу. На другой день гости отправились обратно восвояси, довольные и приемом, и угощением. Доволен был и Суворов, положив таким образом начало развязки.
Развязка уже разрешилась дипломатическим путем, только не осуществилась еще на деле. Вследствие деятельных переговоров с Шагин-гиреем, с его советниками, мурзами и духовенством, хан отрекся от своих владетельных нрав, мог жить где хотел, удерживал при себе свой гарем и двор и получал денежное содержание. Екатерина издала в апреле манифест о принятии под свою державу Крымского полуострова, Тамани и всей кубанской стороны. Надлежало теперь привести Татар к присяге на подданство и сделать это подданство на сколько возможно фактическим.
С означенной целью и в виду грозившей от Турок опасности, Потемкин постоянно снабжает Суворова обстоятельными инструкциями. В мае он рекомендует выведать наклонности татарских орд, и если будет намерение сопротивляться, то жестоко наказать. Он приказывает склонить их на избрание новых мест для кочевок, именно в уральской степи, в тамбовском, саратовском или ином наместничестве, и возлагает свою надежду на способности Суворова и «на скорые и благоразумные его извороты в тесных обстоятельствах». В июне и июле Потемкин сообщает о признаках турецких на Кубани влияний; говорит, что приказал выступить с Дона 17 казачьим полкам, что пора наказать злоумышленников из ногайских орд, что ожидает обнародования на Кубани и в Тамани высочайшего манифеста; относительно же предполагаемого переселения Ногайцев подтверждает двукратно, чтобы не было и тени принуждения 5.
Насчет объявления манифеста о присоединении к России Крыма, Тамани и прикубанского края и по предмету принесения Ногайцами присяги на верность, Суворов уже сделал первый шаг на данном им празднике. Тут были многие приверженцы России, в числе их султан джамбулуцкой орды Муса-бей, приятель Суворова. Им удалось убедить многих на подданство России и на принесение присяги, но общее на то согласие не представлялось еще вполне обеспеченным и могло подлежать сомнению. Сомнение это ясно проглядывает в ордерах Потемкина, и Суворову предстояло как можно скорее разъяснить действительность, узнав кто друг и кто недруг.
Присяга назначена была на 28 июня, день восшествия Екатерины на престол. Предполагалось дать Ногайцам богатое празднество; приглашения частию были сделаны на первом празднике, частью разосланы позже. К назначенному дню степь под Ейском покрылась кибитками 6,000 кочевников. Русские войска держались наготове, но не выказывали и тени угрозы. После богослужения в православной церкви, были созваны в одно место ногайские старшины; им прочтен манифест об отречений Шагин-гирея, и в присутствии Суворова они беспрекословно принесли на коране присягу. Затем старшины разъехались по ордам и приняли такую же присягу от своих подвластных, без всяких затруднений, спокойно а торжественно, причем многим мурзам объявлены чины штаб и обер-офицеров русской службы. Затем начался пир. Ногайцы расселись группами; вареное и жареное мясо, воловье и баранье, составляли главные блюда; пили водку, так как виноградное вино запрещено кораном. Старшины обедали вместе с Суворовым; большой кубок ходил вокруг, здравицы следовали одна за другой; при грохоте орудий, при криках «ура» и «алла», Русские перемешались с Ногайцами; не было и признаков чего-нибудь неприязненного. По окончании пира открылись скачки, казаки соперничали с Ногайцами. Вечером второе угощение, продолжавшееся далеко за ночь. Съедено 100 быков, 800 баранов, кроме разных второстепенных припасов; выпито 500 ведер водки. Ели и пили до бесчувствия; многие Ногайцы поплатились за излишество жизнью. Следующий день, 29 июня, именины наследника престола, ознаменовался новым пиром; 30 числа утром опять угощение. Гости, вполне довольные гостеприимством хозяев, простились с ними дружески и откочевали восвояси, сопровождаемые русскими офицерами. Там, в присутствии последних, состоялась присяга народа, остававшегося дома,
В конце июля последовал рескрипт Екатерины на имя Суворова; Государыня пожаловала ему недавно учрежденный орден св. Владимира первой степени.
Однако подчинение Ногайцев русской власти, достигнутое с формальной стороны, нельзя еще было принимать за действительное. В этом не обманывали себя ни Потемкин, ни Суворов. Своеволие, беспорядки и внутренние раздоры ногайских орд проявлялись так часто и так недавно (в 1781 и 1782 годах), народ этот был так восприимчив к подстрекательству извне, и земли донского войска так много страдали от Ногайцев, что надежда на внезапное перерождение ордынцев была бы чистой иллюзией. Потемкин продолжал относительно их прежнюю политику, до первой крупной с их сто-роны вины; приказывал обращаться с ними ласково; оказывать особенное уважение их религии и подвергать жестокому наказанию, «как церковных мятежников», всех тех из Русских, кто в этом отношении провинится. Он велел Суворову внушить ордам, что они избавлены от рекрутчины и что поборы с них будут уменьшены. С удовольствием видя, что благодаря стараниям Суворова, мысль о переселении в уральскую степь делает между Ногайцами большие успехи, Потемкин просил укреплять в них это намерение, но не приводить его в исполнение до особых указаний. Ослушников, уходящих за Кубань, он предписывал не трогать и переселению туда не желающих оставаться в русском подданстве, не препятствовать 5.
Признаки непокорности и своеволия Ногайцев обнаружились скоро, даже скорее, чем можно было ожидать. Турки, избегая явно-враждебных действий, сеяли смуту исподтишка, и Шагин-гирей, каявшийся в своем отречении, подстрекал народ к восстанию. Видя это, Суворов, для сохранения в крае спокойствия, приступил к переселению покорившихся Ногайцев в уральскую степь. Случилось так, что в это самое время Потемкин прислал предписание — повременить переселением, но операция уже началась. Переселение совершалось под присмотром войск, малыми частями; сам Суворов наблюдал за ним и ехал позади всех орд. Дабы пресечь возможность покушения переселяемых на донские земли, протянута была цепь казачьих постов от Ейска до половины Дона.
Как и следовало ожидать. большинство Ногайцев было переселением недовольно; уральская незнакомая степь их страшила, а ближнюю, лакомую манычскую степь им не давали. Июля 31, отойдя от Ейска всего с сотню верст, Ногайцы внезапно напали на русскую команду и на верных России своих соплеменников. Произошел бой с большим числом убитых и раненых; ранен был и Муса-бей, стоявший за переселение. Суворов обратился с увещанием, но оно не подействовало; тогда, следуя инструкциям Потемкина, он дал им волю идти куда хотят. Десять тысяч джамбулуков повернули назад и бросились на встречный пост; пост подкрепили; произошло жестокое сражение, одолели Русские. Ногайцы пришли от неудачи в исступление, не знавшее пределов; не в состоянии будучи спасти свое имущество, они его истребляли, резали жен, бросали в р. Малую Ею младенцев. Погибло до 3000; в плен попало всего 60 стариков, женщин и детей; Русских убито и ранено до 100. Добыча победителей простиралась до 20000 голов лошадей и рогатого скота. Разбитые бежали без оглядки, и многие из них умерли потом в степи от голода, как доносил Суворов Потемкину 7.
Спустя несколько дней, Варвара Ивановна Суворова, проживавшая в Ейском укреплении, обратилась к атаману Донского войска Иловайскому с просьбою — выбрать для нее из пленных детей мальчика и девочку побольше. Нашлись и другие охотницы в такого рода добычу; одна из них поставила условием, чтобы «не так противны рожей были». Иловайский отвечал отказом, потому что дети не старше трех лет и, по приказанию Суворова, отданы на воспитание в татарскую станицу; к тому же некоторые из них умерли, другие больны, сильно претерпев в степи от жара и голода 8.
Операция переселения не удалась. Тотчас после дела на р. Малой Ее, Суворов сообщил Иловайскому, что ногайские Татары, принявшие русское подданство, не могут в том году перекочевать в уральскую степь. Но неудача принесла не одни отрицательные результаты: поражение джамбулуков распалило злобу кочевников, и между мурзами составился заговор, душою которого был Тав-султан. Мятеж запылал почти общий; несколько русских мелких отрядов были или изрублены, или принуждены ретироваться; Тав-султан сделал отчаянное нападение на Ейскую крепость, в течение трех дней пытался овладеть ею, но не имея ни пушек, ни ружей и действуя одними стрелами, потерпел неудачу. Только из опасения ежеминутного прибытия Суворова, Ногайцы бросили Ейск и удалились за Кубань, причем лишь трое старых мурз остались верными России. в числе их Муса-бей.
Потемкин был недоволен Суворовым за начатое им переселение Ногайцев в уральскую степь, тем пуще, что на это не последовало еще высочайшего повеления. Он не преминул высказать Суворову свое неудовольствие и велел тщательно наблюдать за Шагин-гиреем, который находился в это время в Тамани, куда бежал из Крыма, Затем Потемкин приказывает Суворову отправиться в Тамань и велеть Шагин-гирею немедленно продолжать путь в русские пределы, а если не послушается, то употребить силу. Суворов должен был вручить Шагину письмо Потемкина; в письме этом, сухом и довольно грозном, Потемкин говорит, что до тех пор не даст просимого Шагином дозволения послать курьера к Императрице, пока он, Шагин, не переселится внутрь России; что сношения его с возмутителями известны; что он ничего хорошего этим не добьется и т. под. В бумаге к Суворову, упоминая с сильным неудовольствием про набеги мятежных Ногайцев, Потемкин предписывает ему раз на всегда пресечь такую дерзость сильным поражением — и истреблением мятежников; желающих же переселяться за Кубань не насиловать ни коим образом. Он говорит резко, что его предписания не соблюдены с должною точностью, и что «тамошние народы, видя поступки с ними, не соответствующие торжественным обнадеживаниям, потеряли всю к нашей стороне доверенность».
За невозможностью вникнуть в мелкие подробности дела, трудно решить, кто тут прав и кто виноват. Если взять в соображение, что Суворов никогда не годился в слепые исполнители чужой воли и во всякое дело вносил свои собственные воззрения, то пожалуй Потемкин имел причины быть им недовольным. Если же принять в расчет, что Суворов близко знал прикубанский край и его жителей, имел с ними не раз дело и всегда хорошо ладил; что наконец он сам постоянно держался человеколюбивых способов действия и внушал тоже самое своим подчиненным, то едва ли в этом отношении он мог перед Потемкиным провиниться. Потемкин был руководителем дела издали. Суворов же орудовал им непосредственно; поэтому не все, считаемое Потемкиным в распоряжениях Суворова ошибочным, было действительно ошибкой. Не поторопись Суворов переселением Ногайцев, выжди он приказания Потемкина, — произошли бы те же самые беспорядки, если не хуже; ручательством в том все положение тогдашних обстоятельств. Переселение было в самом своем основании насилием; замаскировать это основание до полного сокрытия истины и желать, чтобы все устроилось и уладилось гладко, исполнилось якобы по доброй воле переселяемых, значило желать невозможного. Подобное самообольщение есть удел высших руководителей, хотя виноватыми в разочаровании остаются обыкновенно исполнители. При всем том нельзя не согласиться, что некоторые замечания Потемкина Суворову справедливы; например, что ногайское возмущение застало силы кубанского корпуса слишком раздробленными; впрочем крупных дурных последствий от этого не произошло никаких.
Поводы к неудовольствию Потемкина продолжались. Шагин-гирей не показывал готовности исполнить его волю; приходилось прибегнуть к насилию, т.е. арестовать его. Суворов. находясь уже на марше в закубанскую экспедицию, не мог сам этого исполнить, а приказал таманскому начальнику, генерал-майору Елагину. Курьер, посланный с приказом. проезжал ночью через Копыл, где должен был получить конвой, но остался там до утра, потому что комендант тал и не приказал себя будить ни для какого дела. Утром курьер получил конвой, но слабый, всего из 30 казаков; на него напала шайка Абазинцев в сотню человек и принудила вернуться: новая потеря времени. После того отправился целый казачий полк, но было уже поздно. Какой-то доброжелатель предупредил Шагин-гнрея о готовившемся ему сюрпризе в ночь, перед приездом курьера; Шагин со своею свитой вскочил на лошадей и поскакал к Кубани. Тут он нашел готовые лодки, не прибранные потому, что Елагин не знал ничего, что уже было известно Шагину. Вслед затем прибыл к Елагину курьер; прочитав ордер, Елагин бросился с казаками вдогонку за беглецом, но тот уже успел переправиться на другой берег и поскакал к закубанским горцам.