Геннадий Гладченко — Золото (из цикла «Тузуклейские истории»)

Уважаемый посетитель! Этот замечательный портал существует на скромные пожертвования.
Пожалуйста, окажите сайту посильную помощь. Хотя бы символическую!
Мы благодарим за вклад, который Вы сделаете.

Или можете напрямую пополнить карту 2200 7706 4925 1826
Или можете сделать пожертвование через

Вы также можете помочь порталу без ущерба для себя! И даже заработать 1000 рублей! Прочитайте, пожалуйста!

Помирала бабушка Бажова тяжело. Немощная стала в свои семьдесят пять лет. Вроде бы и не такой уж это преклонный возраст, да истрепали ее годы по всем статьям, износилась напрочь. Не от хорошей жизни, разумеется. Выпало на ее век много чего. Потрясения, именовавшиеся революциями, голодовками, конфискациями нажитого, раскулачиванием, страхом, так и не прошедшим до конца жизни, н прочими прелестями социализма. Не прошли даром, рвали жилы и сердце нещадно, изо дня в день, из года в год. Также до срока истончили душу пожилой женщины ее замкнутость, закрытость, невысказанность. Сразу же, тогда, в 1917-ом, в сознание каждого своего раба вбила новая власть, объявившая себя советской (режим страшнее фашистского), что любой подданный ее — козявка, комар, враг и шпион. Установила порядки в соответствии со своим воспитанием. За любой писк против — смерть: пуля в лоб, «красный петух», голод, этап за тысячи верст к вечной мерзлоте, все едино. Смерд ты, букашка ничтожная. Знай свой шесток, а для жизни хватит тебе нагло лживых лозунгов: «Землю — крестьянам», «Власть — народу»…

От всего того на долгие десятилетия Пелагея закрылась, спрягалась, вжалась, словно улитка в раковину, душа расхристанная. Только ведь от себя не спрячешься, не перехитришь судьбу. Жизненный ресурс — штука тонкая, ранимая, уязвимая. Одному не сберечь себя. Ее ресурс выработался раньше генетического предела. Расклад скомкали объективные обстоятельства. Конец пришел досрочно. И, тем не менее, жизнь уходила мучительно больно. За что же такое страшное прощание с белым светом? Одолели болезни. Ни вздохнуть, ни кашлянуть. Все нутро будто в иголках. Когда дышала полной грудью, уж и забыла. Сельская же медсестра, кроме каких-то таблеток от живота и микстуры для натирания, ничего не могла предложить. Да и нет лекарств от старости, это бабушка Бажова понимала. Потому и торопила конец свой, мучения страшнее смерти.

Это только молодым кажется большой глупостью вымаливать смерть у Всевышнего. Их налитое здоровьем тело не знает усталости, требует бурной активности. Слова-понятия «немощь», «смерть» в сознании не задерживаются. Молодой организм отстраняется от смысловой, несущей, убийственной по своему значению конкретики.

Попросту — отвергает небытие. А если такое случается, то непременно с кем-то, почему-то, и тогда тоже их сознание такие крайности рикошетит, отбрасывает по касательной, не приемлет. Ведь до старости так далеко. А сегодняшнее солнце жизни ласковое, обещающее вечное тепло, и нет ему износу.

Умирала Пелагея Бажова одна. Сломила ее, окончательно подрубила корень жизни, стержневую основу, ниточку ее дорогого прошлого — смерть работника Ивана Хомутова. Три недели назад этот большой, широкой кости старик, вдруг схватился за сердце, скрежетнул редкими зубами, густо закровил губу и упал аккурат посреди просторного двора бездыханным, запрокинув лицо в небо. Будто в последний миг вся вселенная опрокинулась и поглотила его, еще одну частичку свою, космическую.

Всю жизнь, сколько их знали тузуклейцы, Иван и Пелагея жили вместе, дружно, уважительно. Пелагея говорила, с достоинством подчеркивая, что 45 лет они с Иваном бок о бок, рядом. Так жизнь сложилась. Вот только сельская молва упорно уверяла: вовсе не только работником служил ей Хомутов Иван. Особенно с тех пор, когда успешно промышлявший белорыбицей на Северном Каспии её муж вдруг утонул, канул в пучину морскую. Никто его больше ни живого, ни мёртвого не видел. Это случилось в самом начале 30-ых годов, когда после вольной, сытой, нэповской вольготной слабинки пришла на нашу землю страшная коллективизация, обобществление всего и вся. Отобрали и у рыбопромышленников их деревянные парусные суденышки. То ли убили мужа Пелагеи (чернь от зависти скора на расправу), то ли сам он, потеряв враз все: реюшку, рыбницу, стойку — и, от безысходности, предчувствуя грядущую нищету, потерял интерес к жизни, то ли его прошлое докатилось волной до самой авандельты и, не дожидаясь неотвратимой большевистской расправы, решил свести счеты с белым светом. Во всяком случае, голодать, перебиваться с кваса на хлеб, потеряв веру в возвращение прежней жизни, не захотел. Окончательно понял бывший штабс-капитан Александр Бажов: власть разбоя утвердилась, по всем признакам надолго. Может, от всего этого и… утонул.

Иван Хомутов прибился к Бажовым задолго до смутных времен. Еще отцу Пелагеи, Василию Авксентьевичу, служил. Огромный мужчина, ростом под два метра, в бороде. А ручищи? Сдвинет ладони ковшом-лодочкой, дважды зачерпнет из мешка пшеницы — и полное-

ведро. Звали его Иваном, но внешним обликом, могучей статью он крепко походил на Герасима из тургеневского рассказа «Муму». Была другая жизнь, их жизнь… до великого переворота 1917 года, поставившего Россию на рога, когда разрушение страны гражданской войной оказалось неизбежным и продолжалось вплоть до 1991 года, когда с советской властью было покончено, бесчеловечный режим, наконец, рухнул. Но до этого дня они много не дожили.

Не пожелала и на смертном одре Пелагея Бажова открыть душу селянам, облегчиться. Не захотела снять с груди высохшей тяжелый камень. Может быть, некому было. Никто за долгие годы в селе не стал ей родным человеком, близким, хотя бы чтоб поплакаться по-старушечьи вместе, никого не пускала в сердце свое надорванное. Зато неприязнь к ней питали едва ли не все селяне. Страшное слово «колдунья» закрепилось за бабушкой Бажовой прочно, словно несмываемая липучка… до самого последнего часа.

— Мам, зачем эта колдунья к нам ходит? — спрашивает девятилетний Толик. — Ведь все отворачиваются от нее. И нас ругают.

Пацанву с улицы будто ветром сдувало в ту же самую секунду, как только появлялась вдали, неспешно, степенно идущая бабушка Бажова. Колдунья — и все. Непременно порчей наградит, калеками сделает. Боялись ее дети. С подачи взрослых, конечно.

— Никакая она не колдунья, обыкновенная женщина, — вразумляла своих детей Анастасия Петровна. — Разве плохо относится к вам или к взрослым?

Уж если к кому и заходила порасспросить, перекинуться словом Пелагея Васильевна, так это к Цвикаловым. Поприветливее других, рассудительные люди. Иван Николаевич одно время был председателем местного колхоза. Анастасия Петровна — добрая, сердечная женщина, работница хоть куда и мать семерых детей. Хлебосольная, от души радовавшаяся гостям, Анастасия Петровна сердечно привечала бабушку Бажову. Тут же на стол ставила тонко выструнивавший самовар, доставала дефицитное в сельской местности варенье, ежевичное. За чаем они подолгу беседовали. О чем, мама, конечно, не рассказывала. В предрассудки в этой семье не верили, но и платок на каждый роток не под силу им было набросить. И детей убедить не могли. Улица, ее законы, коллективный бред — сила страшная, порой не подчиняющаяся рассудку. В щели забора, в окна дома своего подглядывали дети, прежде чем зайти, а вдруг там еще колдунья

Важиха. И не заходили до тех пор, пока она оставалась гостьей матери. Хотя… иногда так и подмывало ребятишек, оставаясь невидимыми, послушать эту загадочную, не от мира сего бабушку. Уж больно не похожа она на многих сельских женщин, крикливых, горластых, темных. Голос у нее тихий, ровный, спокойный. Речь грамотная, красивая.

Не простили селяне Важихе и после ее смерти. Померла, так в землянку вселяться целый год никто не хотел. Будто прокляли жилье вместе с ней. А ведь никому никогда ничего плохого не сделала. Со всеми подчеркнуто вежлива, степенна, культурна. Чем также вызывала раздражение, неприятие. Она не была, как все. В этом ее вина.

Видели ее всегда тузуклейцы вроде бы ушедшей в себя. Не смывалась с лица печать какой-то тайны, знания чего-то такого, чего другие не имели, не знали. Вот эта озабоченность, напряженность частенько и вызывали кривотолки селян. Все это, хоть и малограмотные тузуклейцы (обычные сельские провинциалы), каким-то чутьем улавливали в своей давней односелянке. Иные сторонились, другие с вызовом взглядывали в непроницаемое лицо, третьи, отвернувшись, проходили мимо. Так долгие десятилетия это противостояние и продолжалось.

Землянка Бажовых стояла как бы на отшибихе, будто для полной картины названных нами взаимоотношений с местными жителями. Все жилые домишки, землянки в Тузуклее располагались по левую сторону от главной дороги, ведущей к паромной переправе — ниточке, связывающей село с миром: райцентром, городом… А изба Бажовых справа от дороги. Одна-одинешенька, на возвышенном месте, будто бельмо на глазу. Ну чистая избушка бабы-яги.

Поранит корова ногу, кричит хозяйка на всю округу:

— Колдунья проклятая, сглазила, сгубила худобину. Теперь и молоко сбросила коровушка-кормилица.

И все потому, что корова эта прошла мимо Важихиной землянки. Да все они в разное время рядом и с другими землянками проходят, но вот раз пришла с выпаса, прихрамывая, непременно бабка- колдунья не пропустила животину без сглазу. На этот раз выбрала отметить черным клеймом доенку той самой хозяйки. Темная глупость не имеет предела. В серости и безграмотности копошились люди. После революции, гражданской войны, тифов и раскулачиваний, голодовок и репрессий мало кто в деревнях наших, бедных, нищих, грамоте был учен. Глупость поздних ликбезов изначально стала очевидной. Пыль в глаза… всеобщая грамотность. Порой окончившие ликбез не могли написать даже свою фамилию.

Вернемся к нашей бабушке, в грамоте, пожалуй, превосходившей всех селян вместе взятых.

У кого-то чеснок не уродился, секретишко украли, ветхую крышу ветром сдуло, часть картошки выкопали — во всем виновата колдунья, Бог смерти ей не дает. Дети боялись, что она превратит их в камни или деревяшки. Правда, все это не мешало взрослым и детям покупать у старушки Бажовой подсолнечные семечки, уж очень вкусно она их калила.

Добавим к портрету нашей героини еще вот что. Была она маленькая, сухонькая, одуванчик божий, не примечательная в общем. Как многие. Разве что набожная, в отличие от большинства сельских женщин, в то время затюканных, а потому веривших вождям: религия — опиум для народа, а правильнее: именно советская власть, в первые, особо страшные 36 лет, была ядовитым наркотиком для собственного народа. В Бога она свято верила. Начитанная, очень грамотная, хотя и не давала повода для пересудов на этот счет. Сельская библиотекарша, составляя отчетность читающих книги, ставила Пелагею Васильевну в пример. Больше других она читала. Часто заказывала романы, о которых библиотекарь и не слыхивала.

Разных черт характера в каждом намешано. Не исключение и бабушка Бажова. Хоть и упорны слухи: «Вовсе и не только работник Иван у нее, а спят-де, поди, вместе», однако с дедом стол раздельный держала. Плохо его кормила, впроголодь. Сельские женщины, особо в праздничные дни, подкармливали пирожками и ватрушками его, сторожа колхозного.

Похоронили бабушку Бажову без почестей. Мало оказалось желающих бросить горсть земли в могилу колдуньи. Нет ничего на свете страшнее стадной ненависти.

Бесхозной осталась землянка. Заколотил колхозный плотник окна и двери, чтобы хулиганы не загадили жилище. А ведь жили в селе и крайне бедные, в таких ветхих землянушках, что бабушкина хибарка дворцом выглядела. Еще бы: пол и потолок деревянные, шик для деревни. Но перейти в нее не решались, побаивались: а вдруг и вправду колдуньей была. Порча на всю семью падет. И оттуда достанет. Страшно. Холодом обдает. А ведь, почитай, в то темное, беспросветное время в каждой, даже самой маленькой деревеньке, была своя такая колдунья. Какой-то выход злой энергии, тупого человеческого невежества выплескивался в этих людей, изгоев.

Колхозный рыбак Санька Иванников жил через дорогу, почти напротив Бажовых. Он и посоветовал другу своему Пашке Турчанинову, только что женившемуся:

— Занимай хавиру и живи. Не валяй дурака.

— Нет, никто ведь не хочет в нее идти, — упорствовал тот, — пойду лучше к председателю колхоза, пусть дает лес, деньги, сам построю землянку.

— Напрасный труд, — наседал на друга Санька, — нет никаких средств у председателя. Самое верное, направит тебя по весне в хорошую ловецкую бригаду, немного подзаработаешь. Но это когда будет… а пока занимай и люби на здоровье свою кралю, не то уведут. Деваться тебе некуда: мать твоя сноху не любит. Не уживаются. Две женщины в семье — это уже много. Пора, пора отделяться.

Пашка продолжал упорствовать. Санька продолжал мудро наставлять:

— Землянка, конечно, немного пограблена, но поправить можно. Поможем. Всегда на селе так делалось. Миром выживали.

Надо сказать, что пограбили Важихино жилье основательно. И было, как оказалось, что брать. Откуда-то вдруг появились два племянника Пелагеи Васильевны. Один из них, Володя Ряслов, особенно усердствовал в поисках того, чем можно поживиться. Может быть, знал, что искал. Так вот, бедно жили Пелагея с Иваном, а под полом оказались запаянные железные банки с топленым маслом, мясные и рыбные консервы, несколько ящиков мыла… Охали и ахали селяне: откуда столько добра? Да так и не придумали, с чего богатела колдунья? Зачем копила? Неужели и через сорок лет надеялась на возврат старого, и только тогда бы ей нужны оказались припасенные продукты? Нет ответа.

Решился-таки Пашка обустроиться на время в дармовой землянке. Ничего другого пока ему не светило. На дворе 1960 год. Бедно жил народ российский.

Подремонтировал хавиру, обмазал. Стали с женой жить-поживать. Хозяйством обзаводиться. Купили поросенка. Да вот беда, клетушки для него нет. Куда, куда животинку пристроить? И надумали. Пустовал курятник. Курочками пока не обзавелись, деньжат не было.

По крепко подумывали о пернатом веселом племени. Да отложили на потом. Курятник весьма добротный, стены глиняные, толстенные. На пол уложили закрой от лодки, бросили сенца, и зажил безбедно поросенок, набирая с каждым днем калории и массу в будущий окорок. С набором веса прибавлялись и силенки у весело похрюкивавшего Борьки. Вот уже глина на стенах обиталища стала подвластна его пятачку. Природа зовет к активности, рост требует движений. Одним словом, чтобы жить, надо работать. Этим и занимался Борька в свободное от сна и еды время. Матерел.

Понес Пашка как-то утром поросенку корм. Отодвинул тяжелую дверь, которая давно уже слетела с петель, да поправить все некогда. Пригнулся, чтобы вывалить пойло в корытце и ахнул: на деревянном закрое вместе с остатками вчерашней пищи валяются золотые изделия. Много. Клад.

— Что за чертовщина, — испугался Пашка, — наваждение что ли. Да и бражки вчера всего ничего выпил. Ни в одном глазу. И Верка подтвердит. Не иначе колдунья с того света подкинула.

Не в бражке было дело. Хотя поначалу мозг его не мог переварить увиденное свалившееся богатство. Заметался, закружился, какие-то гортанные, нечленораздельные звуки самопроизвольно вырывались из его рта. Не придумал ничего лучшего, как сбегать к другу.

— Все твое, бери и начинай продавать, — категорично посоветовал Санька, — во счастье привалило. Заживем. На всех хватит.

За мудрый совет Санька тут же стал обладателем золотого кольца.

Золотых поделок оказалось много. Поросенок отвалил от стены не только глину-мазку, но и кирпич. Оттуда, как из ниши, и упала металлическая банка. Чего только из нее не высыпалось: часы, броши, ожерелья, кулоны, браслеты, серьги, кольца, цепочки, монеты.

Тут же обладатель клада пошел бродить по соседям, предлагать золотые изделия. Денег у селян немного, а потому отдавал драгоценности им, как говорится, за бесценок или с оплатой в рассрочку, «когда деньги будут». Зато дружно, враз, на все лады заговорили в Тузуклее о находке. Молва о кладе моментально долетела до райцентра, города. И уже к вечеру второго дня в гости к Пашке пожаловала большая группа милицейских и банковских работников. Под страхом пыток Пашка выложил банку с драгоценностями. Обежал в момент всех, кому успел продать, забрал и, честно глядя представителям власти в глаза, сказал:

— Все. Комплект. Раз достояние государства — забирайте.

Приезжие, знающие, не поверили. Продолжали давить на незадачливого богатея. Курятник-свинарник сломали, на метр землю вокруг взрыли, постукивали и в стены землянки.

Богатство… дорогие вещи, поделки, словно магические, притягивают все живое. В желудках птиц и животных много раз находили драгоценные изделия, а то и золотые камешки. Не избежал искушения попробовать блестящий товар на зуб, да еще времен монархии, российской царской чеканки поросенок Борька. Его приказали зарезать. И, к удивлению собравшихся, из желудка свиненка извлекли два золотых колечка. Свинарник-курятник превратили в пыль, еще раз все место вокруг, вширь и вглубь перекопали. Больше ничего не нашли. Стены, полы, потолки землянки простучали, пустот не обнаружили. Найденный клад оказался весомым: составил два килограмма и семьсот граммов украшений из червонного золота и самих червонцев.

Пашку сильно отругали за попытку скрыть не ему, а государству принадлежащее богатство. Грозили посадить в тюрьму, да смилостивились. Поверили, что ни миллиграмма не утаил этот проста душа, рубаха-парень с голубыми глазами ласкового телёнка. Правда, деньги на покупку поросенка, взамен «начиненного золотом», выделили. Чему Пашка был несказанно рад, ведь мясо зарезанного Борьки не отобрали.

С сожалением должен добавить, что жизнь Павла Турчанинова на белом свете не заладилась после «золотой лихорадки». То ли от расстройства по потерянному кладу (что мало вероятно), то ли жилье бабки Важихи тому виной, то ли наследственные гены барахливыми оказались, только через пять лет суматошной, безалаберной жизни он повесился. К слову, годом раньше застрелился его младший брат.

* * *

История с золотым кладом взбудоражила тузуклейцев. Суды- пересуды долго не стихали, обрастали все новыми подробностями. Откуда же золото оказалось у бабушки Бажовой?

Нет, не всегда она была бабушкой Полей. Сорок пять лет назад, и свои тридцать, была еще очень красивой, статной, с гибким, пластичным станом, привлекательным бюстом. Блистала на балах. С изяществом танцевала. Обожателей и почитателей — не счесть. В Царицыне (Волгограде) жили. Она — купеческая дочь. Муж — красавец, бравый офицер.

В годы гражданской войны состоятельные люди сопротивлялись, как могли, приходу мужицкой, значит, грабительской власти. Сколько их было, восстаний, — только дальше грабежа дело не шло. В особняке Бажовых, на Волге, размещался штаб офицеров местного гарнизона белой гвардии.

Отец Пелагеи — рыбопромышленник. Промышлял белорыбицей, ценнейшей и в те времена. Теперь — это редчайшие особи. А в народе остались лишь легенды о необыкновенно вкусной «беленькой».

Большевистский режим побеждал. В стране голод, на юге — тиф. Повальная нищета. Но именно сюда, в малонаселенные астраханские края бежали, прихватив самое ценное, те, кого комиссары уничтожали без суда и следствия. Они прятали, как могли, все дорогое, нажитое. Изо всех сил надеялись: жизнь образуется, вернется былое. Ухитрялись приобретать подложные паспорта. Бажовы осели в Черепахе (село Началово). Муж Пелагеи в годы нэпа, продолжая дело тестя, развернулся, преуспел на продаже белорыбицы и красной рыбы. Но… утонул. Кто помог ему это сделать — так и не узнала красавица Поля. И от греха подальше подалась с Иваном Хомутовым вниз, к взморью. В начале тридцатых годов они объявились в Тузуклее. Остальное вы знаете.

Бабушку Бажову в селе до сих пор помнят многие.

Растоптанная жизнь.

* * *

После конфискации клада имя бабушки Бажовой вспыхнуло с невероятной силой. Оно стало на слуху каждого селянина. Версии о ее жизни роились, будто пчелы на пасеке, наслаивались бесконечными подробностями. Толки-пересуды сказочно богатой, а перебивавшейся на копейки от продажи семечек старой женщины долгие годы не стихали во всей округе.

Прошли годы. Но едва ли не экзотический случай о замурованных в курятнике драгоценностях, которым, впрочем, гордятся тузуклейцы, в том или ином варианте пересказывается гостям, случайным заезжим, если на подобные темы разговорятся встретившиеся.

Мы рассказали вам одну из версий жизни старушки. Кто-то знает другие факты, подробности, не совпадающие с нашими, — не беда. Мы и не претендуем на безусловную верность изложенного. Чужая душа — потемки. Попробуй докопайся. Тем более, что женщина обрекла себя на одиночество, загнала в тиски некогда горячее сердце — веселое, любвеобильное, рожденное для жизни, которая давалась на радость, на счастье, да оказалась поруганной в результате великого кровавого переворота в страшно-печальном 1917-ом.

Почему люди, умнея с каждым веком, не боятся крови? Почему гены насилия в человеке сильнее всех других? Почему мать-природа так напутала с людьми? Почему они хладнокровно убивают друг друга, себе подобных, душу и тело, столько, сколько живут на земле?

Добавить комментарий