От Сарепты до Астрахани. Станицы казаков астраханского войска. Тюменевка. Дом владельца и кибитки хозяек. Зачатки Калмыцкой оседлости в Тюменевке и в степи. Попытки Замьяна и Тюменей к заведению поселений между калмыками. Астрахань. Первые впечатления на пристани и в городе. Новые типы населения. Вечерняя иллюминация на площади.
24 июля рано утром мы отплыли от Сарептинской пристани. До Астрахани предстоял длинный переезд более 400 вёрст. Здесь берега Волги изменяются, принимая однообразный степной вид: с обеих сторон тянутся сыпучие пески, покрытые кое-где жёлтою травой, высоким камышом, или тальником. Изредка встречаются по берегу калмыцкие кибитки, ещё реже селения, станицы и рыбные ватаги. Но в тихую и ясную погоду приятно было оставаться на палубе; можно было забыть об однообразном виде берегов, любуясь на раздолье волжских вод которые пароход наш резал быстрым своим бегом.Турист отличный ходок, и на полной воде может идти не менее 30 вёрст в час по течению. По берегу поездка эта разнообразилась только казачьими станицами: почти все они расположены на крутизнах, и когда мы проходили мимо, всё население встречало Великого Князя громкими криками. У некоторых станиц пароход останавливался, и Великий Князь принимал депутацию от казаков с хлебом-солью. Мы причаливали к Ветлянской станице, где у берега выстроились рядами казаки, и седой урядник встретил Великого Князя у стола, на котором стояла хлеб-соль и лежали два огромных арбуза. По крутой подъемной дороге, прорезанной сквозь отвесный берег, Великий Князь прошёл пешком в церковь: вслед за ним повалило всё население, состоявшее большей частью из женщин и детей; особенно много было последних, всякого возраста. Интересно нам было приглядываться к этому новому для нас типу Астраханского казака, в котором с первой половины прошлого столетия совершается переход калмыцкой и татарской крови в русскую; особенно заметно это в мальчиках: из них одни имеют чисто калмыцкую физиономию, в других совершилось уже смешение типа калмыцкого с русским. Известно, что астраханская трехсотенная команда, послужившая началом казачьему войску, и образованная в 1737 году для защиты бывшей царицынской линии, составлена была из 200 крещёных Калмыков и 100 русских служилых людей; потом, пополняясь в течении времени крещёными татарами, калмыками, казачьими детьми и разночинцами, команда была преобразована в 1806 году в три полка Астраханского казачьего войска. Теперь Астраханских казаков считается всего более 15.000 душ обоего пола; по неплодородию почвы они мало занимаются хлебопашеством, и промышляют особенно покосами, рыбною ловлей, бахчами и перевозкой тяжестей между Дубовкой и Качалиным. Обязанность Астраханского казачьего войска — содержать кордоны Каспийской и внутренней Астраханской линии, посылать команды в калмыцкую орду, для употребления при улусных попечителях, в ставку хана внутренней Киргизской орды, в Астрахань и Царицын для охраны и конвоев — наконец выставлять полки на службу, куда назначено будет. Вся Ветлянская станица состоит из хат и мазанок неправильно разбросанных около берега; ни одного деревца, ни зелёной травки, повсюду желтая голь и не видно вспаханной нивы около поселения; только рисуются на горизонте кое-где разбросанные калмыцкие кибитки. Великий Князь пожелал войти в одну из хат и посмотреть обстановку домашнего быта у казаков; мы подивились чистоте и опрятности внутри небольшого домика, принадлежавшего простому казаку.
На следующий день, вёрст за 100, не доезжая Астрахани, на луговом берегу Волги показалась Тюменевка, владение калмыцкого нойона Церен-Джаб Тюменя, с красивым ламайским хурулом и двухэтажным деревянным домом владельца. Здесь постоянное жилище владельца, обсаженное деревьями и похожее во всём на загородный помещичий дом со службами: всего считается тут до 300 человек жителей и более 50 постоянных кибиток. Умерший владелец, Тюмень, учился в Казани, и поступил на службу в атаманский казачий полк, имел несколько орденов и дослужился до полковничьего чина и до звания командира казачьего полка. Он скончался несколько лет тому назад, и владение его состоит под опекой до совершеннолетия наследников. В Тюменевке проживает молодая вдова покойного, Эльзен Учерала, дочь одного из владельцев Болынедербетовского улуса, с малолетним сыном, записанным в пажеский корпус и со своими родственницами Эльзен Чок, вдовою Церен-Нарбо, и с другою, вдовою Аюка-Ханова. На этот раз здесь, кажется, не ждали посещения Великого Князя, и когда мы причалили к пристани, хозяйки не были ещё готовы. Мы вошли в дом, который совершенно напоминает деревенские дома помещичьи: большие комнаты с диванами, гостиная обвешанная портретами генералов 1812 года, биллиардная и кабинет хозяина со множеством оружия, которым увешана вся стена: на другой стене портреты Государя Императора, Государыни Императрицы, Государя Наследника; в числе украшений на стенах мы заметили, в особой рамке за стеклом, пригласительные билеты и объявления о торжествах по случаю коронации 1856 года, когда покойный Тюмень был в Москве в числе представителей калмыцкого народа. Покойника очень хвалят; говорят, что он был человек веселого нрава, гостеприимный, преданный правительству, и пользовался большим влиянием на свой народ в Хошеутовском улусе, в котором был владельцем до 2000 кибиток. Проживая в Тюменевке, он любил принимать у себя заезжих русских людей и знатных иностранцев, угощал их здесь на европейский лад и устраивал для них калмыцкие праздники. По смерти его, дом его оставлен вдовою в том же самом виде, в каком находился он при кончине Тюменя, но в доме никто уже не живет, а вдова князя со своими родственницами живёт в кибитках, устроенных по-калмыцки с примесью европейского комфорта.
Молодая вдова Тюменя встретила Великого Князя у входа в свое кибитку. Тип её физиономии чисто калмыцкий, тот же приплюснутый нос, узенькие глаза, широкие скулы, но совсем тем черты лица её очень приятны и всем нам понравились. Она смотрит прямо, а не исподлобья; во взгляде у неё доброе, кроткое выражение, а в манерах есть особая складка, не лишенная своего рода грации. Одета была она по-калмыцки, в богатом верхнем платье, вроде тюники без рукавов: на голове калмыцкий убор, напоминающий своей формой конфедератку или приплюснутую уланскую шапку, с небольшим черным султанчиком с боку и с широкою навеской наперёд, закрывающею почти всю правую сторону лба. Рядом с нею стояла и тётка её в подобном же наряде. Кибитка, в которую мы вошли, была убрана чисто и даже с некоторою роскошью. Прямо против входа, у противоположной стены, на возвышении, стоял диван, покрытый парадною постелью, и несколько ниже, другой диван для сиденья, со столом. Влево от входа, на стене, висело платье покойного Тюменя, с религиозным уважением сохраняемое вдовою. Дальше устроена была на особом столике домашняя божница, обвешенная раскрашенными языческими изображениями; божница, по обряду, уставлена была серебреными колокольчиками и жертвенными чашечками, а в средине перед кумирами горел в фонарике огонь, зажжённый из хурула. Здесь же, на маленьком столике лежали, вместе с другими вещами, книги: мы здесь увидели калмыцко-русский словарь и несколько книжек Собрания иностранных романов в русском переводе. Книги эти читает, как сказывали нам, не сама хозяйка, а одна из молодых её родственниц, довольно хорошо знающая русскую грамоту. У противоположной стены стоял другой столик с туалетными принадлежностями, подсвечниками, папиросами в серебряных стаканах и т. под. Несколько красивых стульев и круглый столик посредине дополняли убранство кибитки. Из этой кибитки мы прошли в другую, принадлежавшую другой калмыцкой даме, тетке хозяйки, и нашли здесь такое же убранство. Затем, получив от хозяек на память, фотографические их карточки с калмыцкою подписью, мы простились с ними — до свидания, потому что великий Князь предположил ещё заехать сюда на обратном пути из Астрахани.
В Тюменевке есть некоторые, впрочем весьма непрочные зачатки оседлости — здесь считается около 150 постоянных домиков и мазанок. Поселение это заведено умершим Тюменем, который, по примеру своих предков, не оставлял заботы о приучении калмыков к оседлости, — но дело это, покамест, не представляем большой надежды на успех. Первая попытка к заведению оседлости между Калмыками сделана была около 95 лет тому назад владельцем Хошоутовскаго улуса Замьяном. Сблизившись с астраханскими властями во время кочевок, он едва ли не первый между калмыцкими владельцами, начал принимать привычки цивилизованного круга, и связал своё честолюбие с мыслью о распространении между калмыками домовитости. С разрешения иностранной коллегии, заведовавшей тогда калмыками, Замьяну разрешено было по просьбе его, завести калмыцкое поселение вперемежку с Астраханскими казаками на так называемом Крымском Затоне, в 60 верстах выше Астрахани; но эта попытка не удалась и русские поселенцы не ужились с калмыками. Между тем, по поводу этого опыта, разнёсся в народе слух, будто правительство русское намерено поселить всех калмыков. Слух этот возбудил крайнее неудовольствие. Кроме этой, были и другие причины ропота. Калмыки в эту пору были ещё степными хищниками и между ними держались во всей силе предания о чжунгарской родине и о подвигах предков. Русское правительство взялось за решительные меры к ограничению самовластия ханов их и к подчинению калмыков местным русским властям: некоторые меры истолкованы были в смысле посягательства на веру и обычаи народные. Кроме того были и справедливые поводы к неудовольствию — притеснения со стороны русских приставов и чиновников. Ещё в 1701 году до 15000 кибиток откочевали из русских пределов в Чжунгарию с сыном Аюки-хана, и эти выходцы, поддерживая сообщение с русскими калмыками, постоянно подговаривали их последовать тому же примеру. Следствием всего этого был совершившийся в 1771 году побег Убуши-хана с 30.000 кибиток за Урал в Чжунгарию. Большая часть калмыков оставили в это время Россию: удержались только улусы кочевавшие на нагорной стороне Волги, потому что не хотели или не могли перейти через реку к беглецам. Осталось не более 13.000 кибиток, в том числе и хошеутовский улус или род, с Замьяном. Это событие имело решительное значение в судьбе русских калмыков, ослабив в них мало по малу связь с первоначальною родиной и племенными преданиями. Прекратились прежние политические распри между родами, и исчезла ханская власть, служившая до тех пор средним звеном между народом, владельцами и русским правительством, так что правительство, имея перед собою успокоенное племя, могло приступить к законной организации в нём управления.
Преемником Замьяна был усыновлённый им потомок древнего калмыцкого рода нойон и майор Тюмень-Чжиргалан. Он-то и перенёс свою ставку с Калмыцкого Затона на луговую сторону Волги и в пожалованной ему даче основал селение Тюменевку. Тюмень Чжиргалан, по завещанию своего усыновителя, стал продолжать дело его на новом месте. Сам жил зимою в деревянном доме и побуждал своих людей строить домики и мазанки, запасал на зиму сено для скота, заводил хутора, устроил конский завод, всячески старался преодолеть в калмыках отвращение от прививания оспы и заботился дать образование своим детям. Ему наследовал в 1817 году старший сын Сербечжаб Тюмень, во всем подобный отцу, полковник русской службы, вернувшийся из Французского похода. Сербечжаб, по отзывам знавших его, был достойный человек и хозяин опытный. Не оставляя Тюменевки, он купил еще другую дачу Кедре в Енотаевском уезде, и уговорил 30 калмыцких семейств поселиться здесь на льготных условиях Они поселились, обзавелись, жили по-видимому покойно, — но вдруг однажды стосковались по степи, и бросивши все, ушли на старое кочевье. В 1850 году Сербечжаб умер, и ему наследовал племянник Церен-Джаб Тюмень, о котором говорено выше. Церен-Джаб с новою горячностью принялся за осуществление мысли, завещанной ему предками и в 1858 году поднял снова дело о заселении дачи Кедре, покинутой первыми поселенцами; собирал несколько раз тех из своих людей, которые бывали в работе у русских на ватагах и уговаривал их селиться, предлагая самые выгодные условия. Они долго колебались, все спрашивали: станут ли чиновники вмешиваться в их хозяйство, наконец согласились. Тюмень подрядил плотников, выстроил на свой счет 36 домов, по хозяйственному образцу, с голландскими печами, с широкою улицей, И в августе 1859 года водворилось поселенье. Владелец освободил их на 2 года от всяких повинностей, уступил им щедрою рукой дачи под пашню и сенокосы, снарядил их орудиями и волами. Поселение до сих пор держится, и калмыцкие поселянки принялись уже печь хлеб и калачи в печах своих, что для калмыка дело небывалое. Молодая вдова Тюменя задумала завесть в Кедре училище для калмычек, но не знаю приведена ли эта мысль в исполнение. Трудно покуда представить себе распространение грамотности между калмычками в простом быту, покуда не изменились остальные условия их быта, покуда женщина занимает в доме место не выше работницы и для мужчины считается даже не приличным говорить с нею как с равною или обходиться ласково в присутствии посторонних. Между мужчинами только люди высшего сословия — зайсанги и нойоны обучаются в детстве у гелюнгов калмыцкой грамоте, да обучаются еще при хурулах манджи или мальчики, обрекаемые в духовный чин; редкие знают теперь по-тангутски и по-монгольски, но прежде, когда держалась связь у калмыков с Монголией и Тибетом, изучение и этих языков было в обыкновении. По-русски учатся только по навыку, при сообщении с русскими, с улусными попечителями, с толмачами и казачьими урядниками. В Астрахани есть казённое калмыцкое училище, состоящее в ведении Пал. Госуд. Имущ. и основанное именно для распространения между калмыками русского языка и для приготовления писарей и переводчиков. Впрочем в некоторых родах, напр. у Тундутовых, у Тюменей, издавна ведется изучение русского языка. Брат Сербечжаба Тюменя, Церен-Нарбо, управлявший за старостью его хошеутовским улусом, писал даже по-русски литературным языком, с некоторою изысканностью слога и помещал хозяйственные статьи в «Записках Общества Сельского Хозяйства южной России»: у него была порядочная библиотека русских журналов, исторических и хозяйственных книг. Другой брат Сербечжаба, Батур-Убуши, убитый в польскую кампанию под Остроленкой, был известный между приволжскими калмыками поэт и историк. Он занимался архитектурой, и по его плану выстроен замечательной архитектуры Хурул или Сюме в Тюменевке.
Вообще в разных местностях Хошоутовскаго улуса считается до 100 домиков и мазанок, которые можно, пожалуй, признать зачатками калмыцкой оседлости,— но трудно еще ожидать, чтобы охота к поселенью скоро утвердилась и распространилась между ними. Необходимо сначала, чтобы между Калмыками возникли и вошли в силу те потребности, которые только в оседлом быте могут получить удовлетворение. До сих пор, имея для привольного кочевья слишком 10 миллионов десятин земли — Калмыки бедны; еще не на чем утвердиться у них стремлению обеспечить себя и собирать капитал на будущее время, стремлению, полагающему начало всякой оседлости. И теперь по закону главное начальство Калмыков должно приглашать их к поселенью, отводить им места, и заботиться о распространении в поселениях доброго хозяйства, но успехов почти не видно. Калмыкам казенных улусов были отведены удобные для поселения места, выстроены дома, предоставлены льготы, розданы награды изъявившим желание поселиться. Но прошло более 10 лет, а поселенцы и не заходили в свои дома. Дома и землю отдавали в наем татарам, а на эти деньги и на казенное пособие увеличивали свои стада и жили по прежнему в кибитках; так что в 1859 году дома были от них отобраны и проданы с аукциона по распоряжению Палаты Госуд. Имуществ.
В 5 часов вечера показалась вдали Астрахань. За 4 версты до города, на правом берегу, на высоком холме, раскинуто селение Калмыцкий Базар, к которому приписано до 150 калмыков и до 40 постоянных кибиток. Здесь живёт часть духовенства с ламою и есть постоянный хурул. Перед селением собралось к проезду Великого Князя все духовенство в церемониальных одеждах, с инструментами. Только что поравнялся с берегом пароход, как раздались звуки богослужебной музыки; они долетали до нас лишь отрывками, но по этим звукам мы могли уже предчувствовать ту дикую гармонию, которую довелось нам потом слышать вполне в самом хуруле. Чем ближе подъезжали мы к городу, тем явственнее растягивалась перед нами длинная береговая его линия и тем красивее представлялись её очертания. Кажется, будто весь город построен на обширном острове: множество судов с целым лесом мачт придают ему вид огромного приморского города. Кремль, возвышаясь над всеми зданиями, походит на крепостную стену, венчающуюся громадным собором. Нам сказывали, что с приближением к берегу это очарование исчезает; мы испытали противное, вид берега издали нисколько не обманул нас. Пароход наш обогнул вдоль берега узкую косу, и вступил в узкий проход между рядами судов, поставленных с той и другой стороны. Нас удивило количество их. Среди малых мачтовых судов стояло тут немало больших, частных и военных пароходов, и мы увидели здесь в первый раз на Волге большие суда, назначенные для морского плавания. Между большими судами стояли небольшие лодки, нагруженные доверху арбузами и дынями. На всех судах было множество народу: новые физиономии, напоминавшие о другом крае, новые костюмы, новые выражения лиц. И вся эта масса народа встречала нас восторженными криками с той и с другой стороны, с каждого судна, с каждой лодки — и эти крики сливались и замирали в стотысячном хоре, который раздался вдруг с пристани и с берега: там виднелась из-за судов и мачт беспредельная, черная, волнующаяся масса голов, рук и шапок. Не берусь вам описывать, как встретили Великого Князя на пристани; достаточно сказать вам, что в течение 140 лет, со времени Петра Великого, в Астрахани не бывал никто из русских государей или ближайших членов Императорского дома, и что масса населения в Астрахани состоит из людей восточных, азиатов или пришельцев из разных мест, — людей мало привыкших сдерживать себя и выражения своего чувства. Удержать порядок и дисциплину в этой разнохарактерной толпе и в такую минуту, было в высшей степени трудно, и потому нельзя довольно надивиться, что мы не слыхали ни об одном несчастном случае в Астрахани. Едва-едва оставалось место для прохода Великого Князя с пристани к экипажу, чтоб ехать в собор. Мы принуждены были ждать пока отхлынет толпа, и любовались пристанью, которая была необыкновенно изящно убрана виноградными ловами, с роскошною зеленью листьев и со множеством полных гроздьев. За пристанью следовала сквозная триумфальная арка, убранная также зеленью. Толпа с трудом позволила нам добраться до губернаторского дома. Так велико было стечение и так сильно движение народа, что температура в тех улицах, где скоплялась толпа, очень заметно возвышалась, и пыль поднималась густыми облаками. Приятно было, выйдя из этой душной атмосферы, очутиться в больших, высоких залах губернаторского дома. Окна по здешнему обычаю были затворены сквозными ставнями, и в комнатах было свежо и прохладно. В этом отношении, в Астрахани нашли мы такие удобства, каких нигде не было: в течение всего пути нам угрожали Астраханью, говорили о невыносимом тоскливом зное и о множестве мух и комаров, от которых нет никакого спасенья в эту пору года. Вышло совершенно противное тому, что нам предсказывали: в такую пору, когда Астрахань стоит без дождей по нескольку месяцев, прошел обильный дождь перед самым нашим приездом, так что именно в Астрахани пользовались мы, сверх ожидания, прохладою и благорастворением воздуха.
Обойдя все комнаты, мы сошли вниз в ванну, которая была прекрасно устроена для Его Высочества, чтобы полюбоваться на красу здешней флоры, знаменитую каспийскую кувшинку (Nymphaea caspica) — растение, которое исключительно свойственно прикаспийскому краю и здесь водится только в одном месте, в так называемом Чулпанском протоке. В двух кадках наполненных водою красовалось оно широкими листьями и пышными цветками необыкновенной величины.
Между тем, в ожидании приезда Великого Князя, наполнилась народом вся огромная четырехугольная площадь, на которую обращен фасадом губернаторский дом. Его Высочество, сделав смотр казакам и матросам, выстроенным вдоль по улице, вошел в дом, который был буквально облеплен народом, теснившимся как можно ближе к подъезду. Великий Князь вышел на балкон — и раздались такие крики, каких мы еще нигде не слыхивали, и в таком тоне, который напоминал уже об ином диапазоне звука. С криками сливались еще другие звуки — от хлопанья в ладоши, чем иные пришельцы с Востока выражали свой восторг, по своему обычаю. Нигде не видели мы такой пестрой толпы, такого разнообразия типов и костюмов. Знакомые черты великорусского типа надо было с трудом отыскивать в этом море голов иноязычных. Греки, армяне, персияне, калмыки, татары — вот из кого составлялась общая физиономия толпы, покрывавшей площадь. Из неё всего явственнее выступали первые ряды и отдельные кучки и фигуры стоявшие ближе к балкону, — фигуры, которые улыбались белыми как снег зубами и сверкающими глазами, и с выражением восторга и любопытства кланялись или указывали друг другу пальцем на балкон и на Великого Князя.
Мы сели у окна в боковой комнате, выходившей прямо на улицу, и долго не могли отвести глаз от оригинальной картины, которая нам представилась. Мы как будто попали в другой мир, и с удивлением готовы были друг друга спрашивать: где мы? Но как ни странна была для нас картина, в эту минуту явственнее, чем когда-либо чувствовали и понимали мы, что находимся в России, в одном из отдаленных краев великого царства, сплоченных воедино крепкою связью государственной силы и сознанием государственного единства; мы чувствовали, что этому смешению «одежд и лиц и наречий» основным тоном служит все-таки великий, созидательный и собирательный элемент русского племени.
Насупротив нашего окна, на другой стороне Московской улицы, расположен персидский гостиный двор: внизу лавки; на верху, во втором этаже большого каменного здания, квартиры постояльцев; все окна были украшены пестрыми коврами, и в каждом окне расположилась целая группа фигур в самых разнообразных позах, и в высоких персидских шапках. Все они, лёжа или прислонившись к подоконнику, с любопытством, но вместе со спокойным видом, оглядывали улицу и наши окна. В глубине окон, на заднем плане, обрисовывались другие фигуры, с чайниками и трубками. В одном окне видно было, как старик-персиянин совершал по уставу свою вечернюю молитву. Внизу у лавок сидели неподвижно, скрестив под себя ноги, другие фигуры. По улице бродила пёстрая толпа, и слышались носовые звуки иноязычной, не европейской речи. В толпе виднелись вместе остроконечные шапки персиян, чухи татарские, халаты и чалмы бухарцев, белые покрывала армянок, русские рубахи, казачьи казакины, форменные фуражки чиновников. Кое-где поднимался крупный разговор, завязывалась иноязычная перестрелка, и уже спешил на выручку блюститель порядка. В это время Великий Князь вошел в нашу комнату, и из окна смотрел на оживленные сцены на улице. С этой стороны не ожидал его никто; общее внимание привлечено было в другую сторону, к площади, где все ожидали появления его на балконе. В первую минуту его не заметили, но скоро разгадав, кто смотрит из окошка, прохожие начали останавливаться, и подняв голову к верху, смотрели на него с довольною улыбкой. Интересно было наблюдать за этою кучкой беспрерывно прибывавшею: все стояли в молчании, очень довольные тем, что сюрпризом увидели Великого Князя, и могут на свободе смотреть на него, и все молчали, как будто сговорившись не кричать, чтобы не вызвать с площади прилива массы народной, которая заставила бы их потерять место.
Когда стемнело, вся площадь осветилась огнями и приняла очень красивый, несколько фантастический вид. Иллюминация устроена была прекрасно; особенно хорошо был освещён щитами и транспарантами во всю стену дом приказа общественного призрения. Этим эффектным видом площади со всеми её огнями, освещавшими сплошную массу народа, завершились для нас впечатления вечера. Этот вечер обещал нам много новых и интересных впечатлений, и ожидание наше не было обмануто.