Начало тут.
Ежели изыскания мои счастливо доведут меня от народов и языков древних до народов и языков новейших, то этим наиболее обязан я тому, что имел неожиданное счастье найти превосходного учителя, который познакомил меня с нынешними народами и их языками. Учитель этот есть Аббас-Хан, знатный персиянин, человек отличный по уму и сердцу. Ага-Могамед-Хан питал к нему такое уважение, что наименовал его губернатором Испагани, а потом Гиляни. Myстафа-Кули-Хан взял его в плен [210] в сей последней провинции и увез в Россию, как заложника безопасности его семейства, оставшегося во власти его брата.
Когда я приехал в Астрахань, русское правительство освободило Аббас-Хана. Он сбирался к своему повелителю и уговаривал меня ехать с ним, обещая мне прием самый благосклонный. Вдруг мы услышали, что Ага-Могамед-Хан убит своими собственными невольниками. Это известие было громовым ударом для Аббас-Хана; он впал в уныние. Немногие его посещали; может быть, страшились прогневать Мустафу. Я удивлялся тому, что человек такого характера, как Аббас-Хан, был так огорчен смертью человека столь жестокого; но он пользовался доверенностью Ага-Могамед-Хана и притом персияне почитают жестокость принадлежностью власти; они думают, что без жестокости в Персии царствовать невозможно и многие предпочитают тиранство анархии. При том Ага-Могамед-Хан имел полное право жаловаться на человечество; один неприятель его отца сделал его евнухом еще в младенчестве; Могамед был потом невольником при дворе Керим-Хана, где он был посвящен во все таинства персидской политики. Наконец, он воспользовался благоприятным случаем выказать свои дарования против несчастного Гедает-Хана, и как у него не осталось уже соперников, то он царствовал почти десять лет в Персии. Предметом его честолюбия было титло Шаха. Он хотел покорить князей кавказских и хоразанских, чтобы еще с большим блеском возложить на себя венец Надира; смерть положила конец гордым его замыслам. Персия снова впала в анархию.
В числе прочих познаний обязан я Аббасу-Хану познанием талышского языка, который есть не что иное как варварское наречие персидского. Персияне говорят фадер (Fader, Moder, Broder, по-шведски и по-датски; сокращенно: Far, Моr, Вrоr.) (отец), модер (мать), буродер (брат); талыши говорят: фар, мур, буе; они называют собаку не спека, как я сказал выше, но сепа, что не много отличается от Геродотова спако. Впрочем, в небольшой земле Талышинской есть несколько наречий; в моем словаре содержатся те из них, которые употребляются в стране приморской: тамошний купец Хаджи Хиассем диктовал мне их в присутствии Аббаса-Хана, который провел два года в этой стране. Теперь есть в Астрахани посланный талышинского хана, но я его еще не видал, потому что он болен.
13-го августа приехал я казацкой почтой в Замянск, где встретил людей калмыцкого князя Тюменя; они поехали вперед, чтобы уведомить его о моем прибытии. Я поплыл вверх по Волге в лодке, в которой гребли двое казаков, и через несколько часов был уже в орде. Князь встретил меня при входе в палатку, для меня приготовленную. Она была украшена китайской материей и в ней стояла хорошая постель. Мне подали ужин, приготовленный по-европейски; Тюмень и его сын разговаривали [211] со мною весьма свободно по-русски; последний учился в Астрахани и довольно образован.
Слово палатка, которое я употребляю для означения подвижного жилища калмыков, так же не точно как и русское название кибитка, потому что эти хижины сделаны из решеток, покрытых войлоком. Их разбирают и складывают на верблюдов. Можно разобрать решетки, так же как и ивовьи жердинки, называемые фулен. Калмыки называют эти жилища гир. Татарские хижины делаются почти также, но только бывают меньше; татары называют их кара-чу.
14-го августа меня разбудила китайская музыка; я тотчас встал и пошел смотреть, как гелонги молятся. Их было человек тридцать в гире. Они пели гимны с аккомпаниментом музыкальных инструментов, которые были мне не совершенно незнакомы, потому что я видал их часто на китайских обоях. От времени до времени гелонги делали горлом движение, как будто хотят плюнуть. Кроме этого ничто не нарушало однообразности их пения, которое продолжалось с час. Всего более поразило меня то, что у всех гелонгов были толстые здоровые лица, составлявшие совершенную противоположность с лицами калмыков, которые все, не исключая даже и князей, худы и желты.
Потом пошли мы в гости к ламе, который по старости своей уже не присутствует при молитве; может быть, этого не дозволяет ему и достоинство. Все в его гире было на образец китайский и действительно получено оттуда. Лицо его совершенно соответствовало всему окружающему; оно совершенно напоминало мне пагоды, которые прежде украшали наши камины. Его почитают образцом святости и источником мудрости. Я показывал его святейшеству сочинение отца Георги. Жрец читал весьма свободно тибетские слова, в нем находящиеся и удивлялся, что в Европе есть книги, писанные на этом священном языке, и еще более дивился привилегиям, которые великий лама даровал миссионерам. Я представил ему молодого моего воспитанника, как потомка Амурфаны. Жрец, кажется, сначала сомневался в справедливости сего происхождения; но когда я ему сказал, что Амурфана прижил в Сибири сына, который был отвезен в Польшу, женился там и у него родился этот сын; что, наконец, у меня хранятся все бурханы или идолы, принадлежавшие сему джунгарскому князю, то он начал глубоко размышлять и, наконец, признался, что рассказ мой весьма правдоподобен. Воспоминание о блестящем дворе князя Контайше, при котором он провел свою молодость, так растрогало этого старика, что я принужден был сократить мое посещение; мне после сказывали, что по уходе моем он горько плакал.
Когда я возвратился от духовного начальника, князь Тюмень представил меня княгине Нурджане, супруге своей, женщине молодой и весьма хорошенькой в своем роде; тело ее было ослепительной белизны, которую еще более возвышали два [212] совершенно черные локоны. Она читала монгольскую книгу, в коей описывались знаменитые подвиги Чингис-Хана. Воспользовавшись этим случаем, я спросил, не сохранилось ли у них какого воспоминания об уйгурах, народе, которому приписывают изобретение монгольской азбуки. Тюмень отвечал мне, что калмыки ничего не знают об этом народе, но что у них есть пословица: «Я не понимаю этого человека, он, может быть, уйгур”.
Я старался узнать также, не осталось ли каких следов того почтения, которое монголы оказывали прежде к порогу жилищ их и которое было столь велико, что христианские монахи, которые имели несчастье прикоснуться к нему кончиком ноги, были наказаны палочными ударами и им даже угрожали смертью.
Тюмень уверял меня, что сие уважение сохранилось и поныне; дотронуться до порога можно, но сесть на нем великий грех. Может быть, от этого происходит название Высокой Порты.
Между тем, как мы занимались этими историческими вопросами, княгиня ухаживала за князьком Хувашею, своим четырехлетним сыном. Тюмень прижил с Нурджаною только одного этого ребенка, который заслуживает всю его нежность, потому что он, может быть, самый хорошенький изо всех калмыков. Многоженство у калмыков дозволено, но примеров оного встречается немного.
Нам подали водку, приготовленную из кобыльего молока (кумыс) и чай, вареный в масле. Водка некрепка и в ней есть что-то жирное, что мне не понравилось. Чай, который калмыки выписывают из Китая, собственно для себя, совсем не похож на наш. Он состоит в толстых дощечках, твердых почти как кирпич и покрытых тонкой бумагой, исписанной множеством литер. Калмыки варят этот чай с молоком и маслом и делают таким образом из него питье здоровое и крепительное. Все татары приняли это обыкновение.
Мало-помалу собирались фигуры, истино чрезвычайные, и уселись около нас. То были татары кундурские, кочевавшие в окрестностях; они пришли засвидетельствовать нам свое почтение. Тюмень велел подать им кумысу; впрочем, он, казалось, не очень уважал их; напротив того, эти кундуры оказывали ему величайшее уважение. Мне казалось удивительно, что гордые мусульмане унижаются таким образом пред идолопоклонником. Но они уважали в чем кровь Чингис-Хана, его богатства и твердый характер его, действительно почтенный, которому отдают полную справедливость и русские, и кочевые народы от берегов Яика до Кубани.
За обедом, я, из учтивости, оказывал предпочтение лошадиному мясу; даже просил его. Певец, который играл в то же время на ялге, струнном инструменте, забавлял нас за столом музыкой; больше я об нем ничего не могу сказать, потому что инструмент его нисколько не походил на наши. Одна песня его напомнила мне известные куплеты: Ramonez-ci, ramonez-la, и проч. После обеда пришли два князя из фамилии Дондук-Омбо; [213] один назывался Нукуилином, имя другого я забыл. Они по-русски не понимали и имели понятие не выше своего народа.
Тогда началась блестящая охота; калмыцкие князья отправились с соколами, кундурские татары также приняли участие в оной, и вся равнина покрылась всадниками. Цаплей наловили столько, сколько хотели, и всякий возвратился весьма доволен.
Утром 15 числа я срисовал бурханы или истуканы в часовнях, кибитки и все, что принадлежит к ламайскому богослужению. Все было весьма богато; бурханы украшены жемчугом; музыкальные инструменты обделаны серебром и драгоценными каменьями. Духовенство чрезвычайно многочисленно. В этой орде, состоящей только из тысячи гиров или 3000 душ, духовных всех классов считается 220 человек; но они люди не бесполезные; одни обучают юношество; другие искусны в медицине и особенно в познании простых лечебных средств. Гелонги сии не имеют нужды просить милостыни, народ, без их просьбы, приносит им все нужное. После обеда присутствовал я при духовной церемонии, совершенно отличной от первой. Гелонги одеты были в небольшие, но весьма богатые мантии; на них были передники из китайской материи и драгоценные митры, украшенные фигурами Костюм их походил на одеяние китайских бонз. При этом не играли ни на каком инструменте; всякий монах держал в левой руке медную гремушку, а в правой орудие, которого я не знаю ни имени, ни употребления; у каждого была сверх того медная чаша и семена, завернутые в холстину. Перед молитвой они держали пред глазами кусок тафты, потом бормотали потихоньку какие-то слова, производя по временам звук, который я заметил накануне. Иногда они складывали руки, точно так, как мы, когда молимся, потом бросали семена на воздух. Один из них встал, зажег на алтаре фимиам, взял сосуд, в котором был пух, налил из него какую-то желтую жидкость в раковину, а оттуда разлил ее в чашки всех монахов; они ее пили, намочили ею лоб, а остальное поднесли богам. Все сия обряды производились, кажется, по установленному порядку; так как они кончились нескоро, то я имел время срисовать монахов и место, где они находились.
16-го осматривали мы хутор; я видел там довольно хорошеньких пастушек, которые доили кобыл. Возвращаясь к Тюменю, мы поймали еще несколько цаплей. Калмык не делает ни шагу без своего сокола. У каждого есть свой, которого сам кормит и почти целый день им занимается.
После обеда судили двух человек, которые нарушили законы целомудрия. Преступники были: кундурский татарин, довольно уже пожилой, и калмычка очень молоденькая, но чрезвычайно непригожая. Обольстителю определено было дать несколько ударов канчуком, которые и были даны с величайшей благопристойностью и, смею сказать, к удовольствию и бившего, и битого. Надобно заметить, что преступный татарин принял на себя труд [214] бучить в хуторе дикую лошадь, что расположило калмыков в его пользу. Он, казалось чрезвычайно радовался, что отделался так дешево, ибо боялся, что принужден будет оставить у себя свою красавицу. Завтра мы будем обедать в орде этого любовника, битого и довольного.
В первые дни пребывания моего в орде, дули морские ветры, весьма холодные, после сделались очень жаркими и пронзительными. Переменчивость погоды причинила многим калмыкам насморки, что с ними случается редко, а другим лихорадки. Тюмень также сделался болен, и я не избавился от этого и страдал более всех. Посему я выехал из стана и перешел в прекрасный дом, который хозяин мой выстроил для житья зимою. Перемена жилища и старания, которые обо мне прилагали, скоро восстановили мое здоровье; завтра могу я следовать за ордою, которая должна перекочевать. Мы будем на свадьбе. Дин-Эслам, богатейший из татар кундурских, выдает дочь замуж; меня уверяют, что великолепие пира, который он дает, превзойдет все, что только можно вообразить.
20-го я рано поутру отправился в орду, которая была уже на походе. Чрезвычайное множество верблюдов везло палатки и багаж. Их вели женщины верхами; у некоторых были напереди седла дети. Бедным надобно было немного времени, чтобы скласть на верблюда все им принадлежащее. Никто не шел пешком: все были верхами, даже и старый лама, который ехал впереди своего синода.
Следовав несколько времени за колонною, мы поворотили вправо и въехали на земли кундурских татар, где шествие наше часто прерывалось, потому что надобно было переезжать, образом выше описанным, несколько сотен речек, впадающих в Волгу и мы часто принуждены были их переплывать. Мы ехали мимо множества кундурских аулов и, наконец, прибыли к аулу Дин-Эслама, который узнали издали по толпе, его окружавшей. Первые знаки почтения оказали мне девушки, которые качались на одном пригорке. Когда мы приближались, они перестали играть и сжались так плотно, что мы видели одни их шелковые платочки. Князь Тюмень приветствовал их на калмыцком языке и: просил их не уходить от нас, потому что мы приехали только для того, чтобы посмотреть на их пляску. Сии вежливые слова и звук инструментов, сделали молодых нимф благосклоннее; они подняли несколько, свои покрывала и показали нам концы своих приплющенных носов; две даже встали и подошли к нам. Музыкант снял с них покрывала; при сем знаке они начали плясать, но так потупили глаза, что они казались совсем закрытыми. Хотя они ничего почти не видали, но не теряли такта и в движениях их было довольно приятности. По окончании пляски, они закрыли лицо руками, чтобы скрыть детское смущение, музыкант возвратил им покрывала и они ушли с чрезвычайной скромностью. Одежда сих молодых девушек была весьма странна [215] по множеству серебряных цепочек, дощечек, наручников, пуговиц, ладонок и других подобных вещиц, которыми они были обременены; на носу у них были кольца, украшенные драгоценными каменьями.
Потом пошли мы к женщинам, которые одевали невесту. Ничего не было забыто для того, чтобы пир был сделан блестящим. Убили четырех лошадей, четырех быков и четырех овец. Старшины принесли хвосты жирных овец, кишки, головы и другие лакомства. Я невольно вспомнил свадьбу Гамаха. Для нас приготовлена была палатка; я разговаривал в ней с Бег-Алием, кундурским муллою. Для ногайца, он весьма учен и что еще реже, желает научиться более. Ему сказывали, что у меня есть турецкая грамматика. Ему очень хотелось ее видеть. Мы много говорили об истории кундурцев: они настоящие ногайцы, но приняли обычай жить в гирах калмыцких, отчего аул их не походит на другие татарские аулы. Зимою они живут в домах близ Красноярска. Однакож у них еще находится в употреблении гильдерга, род тележки с дышлом, которую они ставят возле палатки и которая служит им сундуком. Обычай сей весьма древен, ибо о нем упоминается в посольствах Менадра. Станы их отличаются от станов астраханских татар тем, что каждое семейство занимает в нем большое пространство.
Обед подавали в больших и малых корытах. В одном из самых больших была четверть кобылятины, в других баранина, сарачинское пшено и просо.
После обеда все сели на лошадей; началась блестящая скачка, за которой должна была следовать борьба; но по причине нашего отъезда мы не могли дождаться ее.
До захождения солнца приехали мы на берега Ахтубы, где ожидали нас верблюды, для того, чтобы на них могли переправиться через реку важнейшие люди из нашего общества; другие перебрались через нее вплавь. Уже довольно поздно ночью прибыли мы в новый стан орды; в этот день проехали мы около пяти немецких миль, что очень довольно для человека едва выздоравливающего. Я отдыхал и записывал дневные происшествия, когда Тюмень пришел показать мне свои кольчуги; каждая из них имела свое имя, как меч Роланда назывался Дурандалем, а сабля Болеслава, короля польского, Щербцом. Самое примечательное вооружение Тюменя называется Китчин-Килинтук (рубашка Китчин-Хана). Она известна у всех татар и даже на Кавказе.
22 числа поехал я в Джид-Хаджи, который русские называют Селитряным городком. Целью сего путешествия было осмотреть развалины татарских строений. Надежда моя была совершенно не исполнена. Ныне остались только огромные кучи кирпичей; некоторые из них муравлены, с одной стороны, голубым, зеленым или белым цветом; встречаются даже остатки мозаика. Четыре видимые там башни построены в новейшие времена; они, так [216] же как и стены в Астрахани, построены из старых кирпичей. Доказательством недавнего построения их служит смазка, которая состоит из дурной глины и нейдет в сравнение с той, которую татары употребляли прежде; потом оконные рамы, сделанные в новейшем вкусе; наконец, муравленые черепицы, перемешанные с другими, которые татары употребляют только на двери и гуськи. Кажется, что русские хотели прежде сделать здесь крепостцу для защиты плавания их по Ахтубе; на одной из сих башен была даже сделана деревянная будка, которая и теперь еще существует.
Путешественники, которые говорили о могилах с кирпичными сводами, ошиблись. Под словами могила, курган и бугор из кирпичей, русские разумеют не что иное как развалины или кучу обломков. Между четырьмя башнями, о которых говорил я, заметны также следы деревянных домов, без крыш, без дверей и без окон; в них живут только змеи и тарантулы. Одно бедное русское семейство поселилось здесь в надежде завести небольшой торг с кочующими народами. Я не понимаю, как змеи могут жить в месте столь высоком и сухом; а между тем нельзя сделать ни шагу, не встретив одну из сих гадин. Бывшие тут татары и калмыки казались чрезвычайно удивленными при встрече с иностранцами. Вечером услыхали мы других обитателей сей страны; то были волки, которых вой распространял страх между собаками, составлявшими единственный гарнизон сей древней крепости. Я не посоветую ни одному ипохондрику оставаться долго посреди развалин Джид-Хаджи, потому что зрелище оных и бедняков, в них обитающих, степь, окружающая их со всех сторон и теряющаяся из вида, свист змей и вой волков делает сию страну самым ужаснейшим жилищем во всем свете.
На три дня езды к северо-западу от дороги в Джид-Хаджи, уединенная гора возвышается посреди степи; русские называют ее Богдо-Гора. Калмыки Богдо-Ула. Богдо, слово монгольское, и значит святой, великий, величественный. Посему когда русский кабинет дает китайскому императору титло его Богдо-Ханского величества, то это не значит хан, данный небом; в этом случае употребляют старинное слово, которое, вероятно, принято было в России в то время, когда уже монголы владычествовали в Китае. Здесь многие рассказывают об этой горе Богдо; между прочим, говорят, что на вершине оной обитает калмыцкий гений, который не впускает на нее никого далее известной высоты и низвергает в пропасть каждого, кто осмелится ему противиться. Приключение столь необычайное было бы для меня довольно привлекательно; но ночи становились уже холодными и даже дни не так жарки, чтобы, вымочась, на сильном дожде или при переходе через реку, можно было высохнуть. Лихорадка, от которой я едва отделался, пугает меня более, нежели гений; и посему я отказываюсь от славы забраться в его эфирное жилище.
23-го числа я возвратился в орду довольно поздно; я видел многочисленные обряды, с которыми гелонги объявили пост, [217] называемый Матрег. Вечером приехали черкесы, которых мы заставили плясать. Пляска сего народа походит на казацкую и это неудивительно, потому что оба народа живут так близко один с другим. Но отчего пляска норвежцев походит на казацкую? Этого я никак не умею объяснить, хотя и видел ее в Копенгагене. Как я уже начал говорить о жителях Кавказа, то прибавлю, что я много их видел в Астрахани и между прочими одну чеченскую княжну; война принудила ее удалиться в этот город. Она довольно хороша и довольно образована по своему, т. е. она знает турецкий язык, так как на нем говорят в Персии. Впрочем она не избавилась от своих национальных предубеждений. Ей было очень скучно в такой земле, где на дорогах не грабят вооруженной рукой; украденная ленточка приятнее для нее жемчужного ожерелья, купленного. Она тщеславилась тем, что, с самого начала света, князья ее дома, всегда грабили по дороге в Тифлис и Баку; и она была бы в отчаянии, если бы ее родственницы и приятельницы узнали, что она вышла замуж за человека, который живет не разбоем. Я думал, что это преувеличение, но Тюмень, который хорошо знает отечество этой женщины, потому что несколько раз был там в походах, рассказывал мне, что, ежели какой-нибудь князь недовольно ревностно занимается благородным ремеслом разбойника, то проходящие складывают перед его жилищем кучи камней, расположенных известным образом, чтобы обесславить его на всю жизнь. Вообще кавказские народы являют странную смесь необразованности и великодушия; они лгуны, воры и обманщики с иностранцами, но оказывают геройское презрение к жизни и ненарушимое уважение к гостеприимству; наконец, они друзья искренние.
Сегодня, 24-го числа, во всей орде и между прочим у княгини Нурджаны производились разные обряды ламайской веры. У нее на коленях была книга, состоящая из отдельных листов, которые она раздавала всем присутствующим, и они пели написанное в оных как священную песнь. В других гирах также пели и вертели курдесы, род клепала; у ламаитов это занятие стоит молитвы.
Я ходил прощаться с ламою; и говорил с ним о дворе Галдан-Церенга, при котором этот первосвященник в молодости жил. Он мне сказывал, что народонаселение четырех калмыцких поколений полагали в это время в 300.000 гиров или по русскому счислению в 18 600.000 душ. Сверх того, татар, повинующихся Кентайше, в Малой Бухарин могло быть душ 400.000. Татары сии совершенно походят на астраханских, живут в городах и возделывают сады. Галдан-Церенг вызвал многих из них, чтобы развести сады по берегам реки Или. В этой стране есть также гора Богдо-Ула, которой гелонги поклоняются.
Текст воспроизведен по изданию: Исторические путешествия. Извлечения из мемуаров и записок иностранных и русских путешественников по Волге в XV-XVIII вв. Сталинград, Краевое книгоиздательство, 1936.